В РЕЙСЕ
В шесть утра я уже в гараже. Еще раз проверил – масло, давление в шинах, завел двигатель, оставил прогреваться. Иду в диспетчерскую, к врачу, к механику. Загрузился я еще вечером. Проверяю крепление груза, и в 6.40 выезжаю.
Сухой снежок, еще не укатанный машинами, лежал на дороге, красиво покрывал обочины, клумбы с увядшими цветами, крыши домиков и ветки деревьев. Совсем не жарко, но еду с открытым окном. Воздух вкусный, с легким морозцем. По привычке первые километры прислушиваюсь к машине, настраиваюсь на долгий путь. Через 40 минут въезжаю в небольшой красивый, чистый соседний городок. Со снегом он выглядит еще более нарядным и даже веселым.
На улицах уже спешащий на работу народ. Машин мало, но еду небыстро, наслаждаясь гладкой дорогой. Почти на выезде, где высокая правая сторона улицы застроена небольшими частными аккуратными домиками, около одного из них замечаю мальчишку, который умащивается в санки, собираясь съехать по плавному склону к дороге. Он не торопится, и как-то обстоятельно готовится к спуску. Сидит и ждет, видимо, когда я проеду. И вдруг, когда до него остается около тридцати метров, санки трогаются с места и, набирая ход, несутся к машине. Он замечает машину, в ужасе сваливается с санок, но по свежему сухому снегу продолжает скользить мне навстречу.
Нога каменеет на тормозе, но через секунду прихожу в себя. На третью передачу с перегазовкой. Начинаю медленно, почти нежно притормаживать. Руль бережно влево. Встречных машин, к счастью, не видно. Вытягиваю шею – мальчишка медленно едет на животе, рядом с санками к машине. Чуть круче влево. Колесо скользит в кювет. Не глубокий. Заднее колесо тоже уже в кювете. Правая сторона задирается в небо. Дороги не вижу. Бампер упирается в угол какого то забора. Машина дергается и глохнет. Через правую дверцу вылетаю на дорогу. Мальчишка сидит на дороге в трех метрах от колеса. Страх сковал его, плакать не может, только судорожно сжимает санки и испуганно удивленными глазами, не мигая, смотрит на меня.
Хватаю его в охапку. Он, не выпуская санок, прижался ко мне, затих как зайчонок, потом как-то протяжно, не по-детски вздохнул, и тихо, обессилено заплакал.
От дома бежит молодая женщина. Глаза распахнуты от ужаса, волосы рассыпались по плечам, расстегнутое пальто развивается от бега. Прерывающимся голосом: «Юрочка, Юрочка, что с ним?!». А он тихонько поворачивает к ней голову и шепотом: «Мамочка, я… я, ехал с горки…». Я ватными ногами иду к дому. Мать рядом, я только потом замечаю, что так и не отдал Юрочку, который прилип к моему плечу. Она идет рядом, гладит его взмокшие волосы, и пришептывает: «Целый, живой, целый, живой!..»
Заношу его в дом. Только тут она судорожно хватает Юрочку на руки и плачет. И его прорвало - заревел в голос. Погладил обоих и медленно пошел к двери, вышел тихонько. Около машины женщина догнала, Схватила за рукав, не пускает: «Не уходите, прошу вас, посидим вместе, придем в себя». Просит так, как будто в жизни что-то оборвется, если уйду. Говорю: «Идите к Юрочке. Я машину достану и зайду, хорошо, хорошо…»
Через двадцать минут проходящий «Урал» легко выдернул меня назад на дорогу. На бампере даже краска не облезла. И забор почти целый. Поставил машину около дома. Посидел несколько минут, приходя в себя, отгоняя видение летящего под колеса мальчишки, закрыл машину, подошел к дому, постучал и открыл дверь.
Юрочка, зареванный, но улыбающийся, что-то щебетал ей, стоя на табуретке, а она возилась у газовой плиты, и левой рукой трогала, не глядя, то руку его, то головку, как бы проверяя - здесь ли он.
Обернулась, смахнула со щеки слезу, тревожно-счастливо улыбнулась.
Потом говорила уже не спеша: «Он в садик ходит, рядом, в двух шагах. Сам бегает. А сегодня снег с утра. Не утерпел, захотел прокатиться вниз от крыльца. Боже, как вам удалось отвернуть?! А я опаздывала на работу. Уже собиралась, глянула в окно – и обмерла…»
Через несколько минут выходим вместе. Она крепко держит Юрочку за руку. Он просит покатать его на машине, я обещаю. Она умоляет после рейса заглянуть к ним – обещаю. Как после свершившегося чуда, я готов выполнить любое желание, отблагодарить судьбу. И себя спрашиваю: зайдешь после рейса? И себе обещаю.
Сажусь за руль с непонятным чувством. Глянул в зеркальце. Губы в улыбке, глаза в тревоге. Долго еще еду осторожно, в напряжении. Потом вдруг тревога отпускает. Не может со мной случиться чего-то плохого после такого утра.
ВЕРУШКА
Надежды маленький оркестрик
Под управлением любви...
Булат Окуджава
Вечер пришел так мягко и тихо, что я и не заметил, как стерлись резкие грани теней, и все вокруг стало задумчиво-серым. Редкие прохожие, бесшумно, как в тумане, скользили по главной аллее, а здесь, где я сидел, было совсем тихо. На другой стороне аллеи, на скамейке между двумя огромными платанами сидела девушка. Ее серый костюм в сумерках сливался с серо-бежевой корой платанов, и только лицо ее, обрамленное светлыми волосами, мягко светилось. Она читала, давно не меняя позы, и, тем не менее, казалась мне легкой и оживленной. Ее присутствие чудесным образом одушевляло безлюдную аллею, в которой она сама казалась естественной, как деревья, воздух, травы и тишина.
Уже прошла неделя с тех пор, как я приехал в этот небольшой словацкий город на берегу Дуная в командировку на судоверфь, и успел найти здесь милые уголки, уютные улицы и задумчивые аллеи. К моей радости, все деловые встречи, совещания, посещения судов и цехов заканчивались не позднее 16 часов, и я успевал каждый день обойти новую часть города и заглянуть в уже полюбившиеся уголки. Официальным ужином я не был связан, и мог, нагулявшись, зайти в маленькую пивницу или винарню, посидеть в уголке с кружкой пива и кнедликами и послушать, как случайные соседи за столиком споют хорошими голосами несколько песен, за другими столиками их поддержат, потом, тепло попрощавшись, они разойдутся, а в другом месте снова запоют... И уходить не хочется от тепла людского общения.
По дому я еще не успел соскучиться, но сейчас, в этом парке вспомнил о доме, родителях, друзьях как-то светло и без тревоги. Я всегда стремился в поездки, новые места остро воспринимались и глубоко западали в память чувств, и потом долго согревали и расцвечивали мой мир, помогая пережить периоды неудач, напряжения и тяжелой работы.
Уже заметно стемнело, и девушка, устало откинувшись на спинку скамейки, отложила книгу, как бы очнувшись, посмотрела вокруг и что-то спросила у меня. Я подошел и по-русски спросил, чем могу помочь. Девушка смутилась, по-русски извинилась за беспокойство и сказала, что спросила, который час. Я представился, сказал, что многое в словацкой речи понимаю, так как знаю украинский. Девушка с легкой улыбкой ответила, что ее зовут Вера, и что я могу не мучится с чужим языком, так как она, кажется, неплохо говорит по-русски и даже книгу читает на русском. Она жестом пригласила меня присесть, захлопнула книгу и показала обложку. Это были избранные рассказы Андрея Платонова. Я обрадовался и удивился чрезвычайно. И дома редко встречал человека, понимавшего этого необычного и в то же время простого до боли, чуткого писателя и провидца. Просто сказка какая-то.
Мы разговорились. Ее тихий мягкий голос, речь с милыми южно-славянскими окончаниями в сгущающейся темноте напоминали ласковый лесной ручей. Какого цвета были ее глаза, сейчас, в густых сумерках, я бы не мог сказать, но они были глубоки и в тоже время как-то распахнуты навстречу.
Это прекрасно, что она читает Платонова. И я стал говорить о своей любви к этому писателю, вспоминать рассказы, приводить запомнившиеся как волшебство фразы. Ее понимание передавалось мне, и я, увлекаясь, говорил все быстрее, забывая, что общаюсь на чужом для нее языке. Вспомнив, остановился, но Вера, не отводя взгляда, поощрительно улыбнулась и попросила продолжения.
– Извините, а что вы скажете о нем? - и я остановил свой поток.
– Мы уже пойдем, хорошо?
Несколько минут мы шли медленно и молча. Потом она тихо заговорила. Ее речь с милыми ошибками и красивыми образами, близкими и понятными мне, создавали ощущение давности знакомства и доверительности, и вместе с тем, чудесного открытия и откровения.
Когда вышли из парка, мир обрушился на нас – шумный, цветной, яркий и суматошный. Разговор как-то прервался и мы, немного оглохшие от городского шума, смотрели друг на друга как заговорщики, знающие то, что неведомо другим.
– Мой дом недалеко отсюда, – сказала Вера.
– Жаль, но все равно разрешите проводить Вас?
По ее улыбке увидел, что она поняла смысл слова «жаль», и облегченно улыбнулся в ответ. Через несколько домов мы повернули на неширокую улицу, сразу показавшейся очень тихой. Пешеходов было немного, машины стояли у тротуаров темные и молчаливые. И только несколько детей бегали и смеялись в сквере на другой стороне улицы.
– Мне очень нравится узнавать жизни и судьбы людей, – сказала Вера, – а я совсем не успела этого сделать.
– Это поправимо, тем более что мне это тоже нравится, и я еще не уезжаю. Скажите, Вера, я в поезде слышал, как женщина называла свою дочку «Верушка», с ударением на У. Это Ваше имя?
– Да – засмеялась она, – и моя мама меня так называет, и брат, когда ему что-то от меня нужно. Извините, я пойду, а то мама меня ждет.
– А мне можно будет вас ждать завтра в парке?
– Хорошо, я буду в парке около пяти. До свидания. Вот мой дом, правда, красивый?
Двухэтажный дом, старенький, но очень аккуратный, уютно стоял между своими многоэтажными соседями, отделенный от них густыми кустами сирени и красивой оградой.
Верушка улыбнулась, протянула мне руку, и ее теплая ладонь так хорошо легла в мою, что я силой заставил себя отпустить ее. Легкие шаги, стук парадной двери, ее улыбка и взмах руки уже через стекло... и все.
Долго стоял, приходя в себя, любуясь домом, слушая крики детей в сквере и далекий шум улицы за углом. В ушах звучал ее голос, а глаза ее ласково-внимательно продолжали смотреть на меня. А какие красивые губы, как красиво звучат слова, произносимые ими, какая светлая улыбка, какими свободными волнами обрамляют волосы ее лицо.
В гостиницу пришел поздно. Есть и пить не хотелось, в задумчивости смотрел на стопу документов на столе и не видел ее. Какими-то замедленными движениями навел на столе идеальный порядок, открыл настежь широкое окно и пошел в душ. И долго ласковые струйки успокаивали меня. Сна не было. Мысли перемещались во времени и пространстве свободно и раскованно.
Вспоминались, то веселые дни детства, то редкие минуты истинной удачи в работе, то улыбки институтских подруг, то вдруг рассвет на леднике и прощальные объятия друзей после окончания похода, то как бы замедленное скольжение по виражу велотрека в барахтающуюся кучу ребят и велосипедов во время групповой гонки, то теплый вечер у затихшего моря и шорох гальки под босыми ногами, то ледяной ветреный рассвет Восточно-Сибирского моря и вздрагивающая под ногами палуба танкера. То вдруг чередой прошли валдайские и онежские акварели отца на последней выставке, а теперь я видел красивый серпантин карпатской горной дороги, который разматывался перед капотом моей машины.
Как хорошо все складывалось в это солнечное утро. На судоверфи все вопросы, еще вчера казавшиеся неразрешимыми, вдруг оказывались понятными и простыми, все люди сговорчивыми и доброжелательными, мои доводы – убедительными. Мои предложения по системам судна приняты с интересом и даже с радостью. Обед прошел с шутками и удовлетворением от проделанной работы. И даже спор в конце рабочего дня по теоретическому чертежу судна не смог изменить общее чудесное настроение. Ибо вечером меня ожидало счастье.
В парке я уже был в половине пятого. Прошла вечность, пока Верушка показалась у входа. Ожидание первого взгляда, первого слова, первого ощущения после вчерашнего было мучительным, и, видно, эта тревога настолько явно отражалась на моем лице, что Верушка светло и радостно улыбнувшись, укладывая свою ладонь в мою протянутую руку, быстро сказала:
– Я тоже ждала эту минуту.
Она легко шла рядом, песок шептал под нашими ногами, не мешая говорить. Говорить обо всем: о моей работе здесь, о мамах, друзьях, кораблях, книгах, горах, машинах, акварелях, о далеких звездах и близких цветах. Только плохому не было места в нашем разговоре.
Иногда я так откровенно любовался ею, глазами ее, оказавшимися при свете дня тепло-золотистыми, красивыми губами, так воздушно произносящими сложные фразы, что Верушка смущалась, сбивалась с мысли, умолкала, а я, потеряв нить разговора еще раньше, не мог ей помочь. Но тут находились новые темы, еще более интересные, чем прежние и разговор продолжался. Мы переходили из аллеи в аллею, пересекали улицы и шли тихими переулками, отдыхали в центре Ратушной площади и слушали орган у открытой двери собора.
Из рассказов Верушки складывался образ ее семьи: мамы-медсестры, отца – мастера- обувщика на фабрике, братьев – строителя и школьника. Узнавал ее друзей по университету, коллег по городской библиотеке, где она сейчас работала. А я говорил об отце, его картинах, чудесном доме на берегу моря, о черных градинах каштанов, стучащих по крыше при порывах осеннего ветра. Говорил о работе, друзьях, с которыми ходил в горы, о потрясающей желтизне осин вокруг синих озер в Заполярье, о радости удачных испытаний нового судна и о многом другом хорошем, что нетерпеливо толпилось в памяти, и чем хотелось сейчас поделиться, радостно и щедро.
Прощание у Верушкиного дома было долгим и мучительным; ни уйти, ни остановить мгновение. Завтра Верушка уезжала на три дня в Прагу и боялась моего неожиданного отъезда. Я успокаивал ее, с трудом скрывая отчаяние, что не увижу ее три дня, говорил, что после ее приезда еще целая неделя будет подарена нам судьбой. Испугавшись своих неожиданных слез, Верушка быстро ушла, и только в дверном проеме мелькнуло ее родное лицо.
Все эти три дня работал до изнеможения. Делал расчеты, писал протоколы, изучал инструкции оборудования, ходил на чешские, австрийские, венгерские теплоходы, говорил с механиками и капитанами, узнавал особенности дунайских судов.
Вечерами приходил в парк и сидел на «верушкиной» скамейке до полной темноты. В гостинице, не зажигая света, слушал радио, остро воспринимая мелодии всего мира, в том числе и показавшейся сейчас далекой и тайноликой России.
Эти три дня тянулись для меня, как три месяца. На судоверфи по-прежнему увлекался, забывался на какое-то время, но потом сладкая боль и тревога снова овладевали мыслями, и я силой бросал себя в точные документы и инструкции.
Радость и открытость нашей встречи превзошла все ожидания. Верушка с такой радостью кинулась ко мне, так уютно устроилась в кольце моих рук, таким безудержным светом сияли ее глаза, что я и слова не мог выговорить, только прижимал ее к себе и гладил рукой растекшиеся по плечам ее шелковистые волосы. Губы ее оказались еще более сладостными, талия – еще нежнее и тоньше, глаза вблизи – еще более золотистыми, волосы – еще пышнее и мягче, чем я мог себе нафантазировать за эти дни. О чем только мы не переговорили в этот вечер. Водопад взаимной радости обрушился на нас. И перебивали друг друга, и смеялись, и шептались, и прерывали себя поцелуями, и открывали в себе такие глубины образов, чувств, впечатлений, выразительности, что удивлялись сами себе и восторгались друг другом. Расстаться в этот вечер было почти невозможно.
Насколько три дня одиночества тянулись бесконечно долго, настолько последние семь дней, эти чудесные, невероятно счастливые, нетерпеливые и нежные, семь дней пролетели одним мгновением.
Дела мои на судоверфи закончены удачно, все вопросы решены, протоколы подписаны, приложения составлены. Мы расстаемся, довольные друг другом. Мой поезд уходит поздно вечером из Братиславы. Главный инженер предлагает отвезти меня к поезду на машине. С трудом, под всякими предлогами отказываюсь.
С Верушкой едем пятичасовым автобусом. Она переночует в гостинице, рано утром вернется домой и успеет на работу. Сидим в автобусе, тесно прижавшись друг к другу, и почти не разговариваем. Перед глазами мелькают чистые улочки городков, иногда в разрывах деревьев блеснет гладь Дуная с множеством судов, зеленым пятном на том берегу видятся красивые горы Венгрии, и снова пролетаем через утопающие в цветах городки или деревеньки. Столько за эти дни сказано, прочувствовано, узнано, так все стало близко и знакомо, что в такой острый момент все и без слов понято и глубоко воспринято.
Оставив чемодан на вокзале, гуляем по улицам вечернего города. Недалеко от автостанции заходим в маленькую гостиницу.
– Вам только до завтра? – спрашивает портье.
– Какая милая уютная гостиница, – говорю я Верушке. Для меня все сейчас мило и значимо.
– А что, пан русский? – спрашивает женщина-портье.
– Да.
– И пан тоже останется у нас?
– К моему горю, нет.
Я смотрел на Верушку. Она стояла потерянная и безучастная. Слезы застыли в ее глазах. Она держала меня за руку, пальцы слегка вздрагивали.
– Может, у пана не хватает денег?
– Нет, спасибо, мой поезд отходит уже через три часа.
– Не волнуйтесь, я постараюсь успокоить вашу женку.
Мы вышли на улицу. Я просто боялся смотреть на Верушку. Я держал ее руку в своей, как птенца, и пальцы ее чутко отвечали на каждое мое слово. Задул ветер, стало прохладно, но уйти от простора улицы в суматоху вокзала не хотелось.
И небо, и далекие горы, и простор Дуная, и прохожие казались какими-то нереальными, а вечер полным тайн и тревоги. На память приходили стихи прекрасных и очень разных поэтов. Почти шепотом читал их Верушке. Чувствовал, что от волнения она с трудом понимала их смысл, но встревоженным сердцем принимала красоту и музыку слов. Подумалось, что стихи еще больше ее растревожат, но в тревоге и напряжении я не мог бодриться и говорить веселое, пустое и простое. Вспомнил стихотворение своей сестры «Я любимого провожаю...» И когда после нескольких строк глаза Верушки, золотистые для меня даже при слабом свете улицы, наполнились до краев темной влагой, я перестал читать.
Когда я оставил вещи в купе и выскочил из вагона, у Верушки был такой встревоженный взгляд, как будто я убегал не в вагон, а куда-то очень далеко и надолго. Все уже было договорено раньше. И о моей подготовке документов, и о ее приезде, о любви и надежде, о разлуке и возвращении. Но все это будет потом, а сейчас?.. Только прощание, только разлука.
Поезд тихонько тронулся. Я как-то неуклюже поцеловал ее в щеку, в мокрые ресницы, потом в неподвижные губы, ее пальцы выскользнули из моих рук, я вскочил на подножку вагона. Верушка стояла потерянная, словно не понимая происходящего. Усилие воли, и скользящая улыбка тронула ее лицо. Сердце мое разрывалось от любви и тревоги. Как заклинание твердил: не навсегда, не навсегда, возможно, скоро...
Поезд набирал ход. Я стоял у открытой двери, смотрел на убегающий вокзал с неподвижной фигуркой Верушки. Вагон входил в поворот. Последний раз увидел ее уже на опустевшем перроне. И тут, с глухим ревом, поезд ворвался в тоннель. Я вздрогнул, закрыл дверь и остался стоять перед стеклом, бессмысленно вглядываясь в гудящую черноту. Потом сквозь нее стало проявляться светлое лицо Верушки, и к тому времени, когда вагон вырвался из тоннеля, оно превратилось в яркий образ надежды.
1982 г.