ЭРА ЭХОЛОТА
Что роднит рыбалку и поэзию?
Прежде всего, на ум приходит внешнее, хорошо знакомое: река, туман, костёр, звон сторожевого колокольчика. Ещё, наверное, – предвкушение, ожидание чуда, живущего где-то там, за излукой, за первой строкой.
А можно сказать и короче, одним словом: тайна.
Выходя к воде, я всякий раз становлюсь тем восторженным первоклашкой, которого чьи-то сильные руки на школьном дворе подняли высоко-высоко: сердце мрёт, воздух кончился, в руке, будто вырываясь, звонок-колокольчик трепыхается…
Я уже давно изъелозил пальцем всю азбуку, знаю буквы, пытаюсь свести их друг с дружкой, но не знаю пока того слова, которое из них сложится. Каким же, каким оно будет?!
То же и со стихами: вдруг нахлынет, подступит, перехватит дыхание, а что нахлынет, что подступит – поди узнай, попробуй до него дотронься…
Но тайн в нашей жизни остаётся все меньше и меньше. Такое понятие как «глухие места», рыболову теперь, может, понадобиться разве что где-нибудь
в Сибири. А у нас…
Раннее утро. Ещё не тронутая солнцем парующая вода. Омута закручивают реку, под берегом свивают её в жгуты, тянут эти жгуты встречь течению – туда, где уже угадывается в редеющем тумане желтоватый изгиб круч Чибисова яра. Место, где я сижу, самая что ни наесть «крепь»: глубокая яма-самокрут с уступистым дном, а выше и ниже неё – карчи, подмытые полой водой дубы и вязы. На кончиках удилищ, где так любят отдыхать днём синие стрекозы, - продолговатые, спелые капли росы. У границы тихой и стрежневой воды густо плавится бель, рисуя аккуратные круги. Именно плавится: подлещики и густера, не в пример буйным сазанам, свой утренний восторг выражают не всплесками, а касаниями: трогают, «пробуют» висящий над водой туман сначала ртом, потом, уже погружаясь, - спинным плавником. Тихий праздник этот тянет взгляд, томит сладким холодом-предчувствием душу. Вот она, тайна – бери её, пей, пока грудь не заломит. Конечно, если успеешь. Откуда-то снизу, нарастая, тянется к моей тайне моторочный жадный зуд. Вот и сама моторка уже показалась: нос задран, за кормой белый бурун. И – углом – растянутая резина тугой волны, которая через пару секунд, будто оборвавшись, больно ударит берег. Началось…
И никуда от этого не спрячешься. Сбитые из досок «човны» местных рыбаков со слабосильными моторами уходят в прошлое. В ходу теперь крупная посуда, не самодельная. А моторы такие, что реку после них как в лихорадке колотит. Всё летят куда-то, всё рыщут. Тем ребятам, которые этим гулом-рёвом правят, тайна не нужна.
Вот нарисовался один такой умелец на яме, прямо напротив меня. Не из местных. Пижонская цветная курточка в талию, не желающая превращаться в бороду модная щетина с проседью, похмельная хрипотца в голосе. Якорь не бросает, лодку держит на малом газу, чтобы не сносило.
- Чо, мужик, клюёт? – это он ко мне обращается.
- Не, мужик, - в тон ему отвечаю, - и не думает. А ты не слышал разве? По телевизору сказали: ту-у-т ры-ы-бы нет!
Улыбается во весь рот, давая понять, что на этот древний прикол его не купишь:
- А мы ща проверим!
А сам снасти разматывать и не думает. Достаёт из кармана какую-то коробочку, кунает её в воду, всматривается и восклицает радостно:
- Ага! У дна, под корягой, похоже, судаки стоят, а вполводы густера крутится. А ты говоришь…
Я, будто и вправду поражен, головой кручу:
- Силён! Как узнал?
- А вот, - мой незваный сосед гордо поднимает над головой коробочку, -знаешь хоть, что за штука?
Да знаю, знаю, как не знать. Эхолот – волшебное зеркальце всякого «продвинутого» рыболова. Только нет в нём никакого волшебства, голая электроника. С помощью этого «всевидящего ока» можно теперь обшарить любую речную яму, ни одна мало-мальски крупная рыбина не спрячется.
И от этого мне грустно. Из рыбалки уходит всё то, что роднит человека с природой: предощущение, наитие, томящая душу и согревающая сердце неизвестность, робость, колдовство, надежда, поклонение чуду. Нет больше тайны, и рыбалка превращается в расчетливое ремесло, а все эти седые вётлы, облизанные лозняками добела песчаные отмели, виснущие над омутами обрывы, меловые пересыпки-перекаты, становятся лишь антуражем, ничего не значащим фоном этого действа. Так мы, любимцы цивилизации потребителей, обкрадываем самих себя – и даже не задумываемся над этим. Или задумываемся?
Хорошо, хоть в поэзии ещё не придумали своего эхолота. А то бы всякие ловкие ребята обшарили все недосягаемые для них нынче глубины. И повыбрали бы все слова, самые главные, самые потаённые – на потребу, на продажу, на потеху. И это было бы уже не грустно – страшно.
ОЗЕРО ДЛЯ ОДНОГО
В наших местах в Подонье почти все озёра – это пересохшие старицы да заглохшие ерики. Потому и похожи они друг на друга: длинные, узкие, затравевшие. По иному такому озеру полчаса, час плывёшь, а конца-края всё не видно. По берегам - верба, осина, ольховник, тальниковая да терновая гущина. К воде ли выйти, с воды ли к берегу пристать – проблема: куга да камыш, мель иловатая, нога по колено в грязь уходит. Есть на таких озёрах и рыбалка, в основном карасиная да щучья. Но прибиться к ним, прирасти, прислониться душой не получается: неуютно как-то рядом с такой водой, неприкаянно.
Но есть и другие озёра, совсем другие…
Как то, о котором хочу вам рассказать. Нашёл я его случайно. В молодости у меня часто так бывало: едешь куда-нибудь по знакомому уже маршруту – не лес валить, рыбачить, а в мыслях радости нет. Нет того заливающего грудь «шампанского», которое щекочет горло горячими пузырьками предвкушения, заставляя непроизвольно сглатывать слюну. А без такого «хмеля» даже упрямая страсть- рыбалка глядит в душу исподлобья обрыдшей подёнщиной. И тогда…
Июньская прогретая пойма ещё крепко держалась за помнящую разлив луговую влагу, хлюпала в низинах затравевшими лужицами-сагами, юзила под колёсами мотоцикла. Я помогал своему навьюченному коньку-горбунку удерживать равновесие, отталкивался ногами. Нескоро выбрались мы к лесу. Разбитая лесная дорога уже подсохла, и лёгкий мой «Минскарь», держась между глубоких тракторных колей, побежал споро, в охотку. Прежде дорога эта не раз выводила меня к осеннему щучьему клёву на старице Гнутой. На днях рыбацкое «радио» сказало, что на старице этой бодро берёт карасик, вполне товарный, в ладошку. Не бог весть что, но другой рыбалки в это время нет. Вот я и собрался. Резиновая лодка, весла, чехол с удочками приторочены к мотоциклу, рюкзак на плечи – и вперёд. Скоро доберусь, накачаю лодку, прохлюпаю с ней по набросанному в грязь валежнику, выплыву…
Мысли эти не будили радости. Хотелось чего-то другого, нового. И я, не доехав до старицы всего-то с полкилометра, взял да и свернул на незнакомую полузаросшую просеку. Дорога на ней только угадывалась, но я не переживал: в Подонье всякая стёжка к воде выводит; иначе для чего бы ей по гущине лесной шляться?
И эта вывела: сначала открылась чистая, не тронутая бурьяном и терновой порослью полянка. Она дохнула мне в лицо шалым воздухом, в котором бражная горчинка слежавшегося палого листа перебивалась густым духом согретой солнцем июньской зелени. Орешник, росший по краю поляны широкими кустами, звал куда-то, сквозя таящимся за ним открытым пространством. Я прислонил мотоцикл к ореховому кусту и пошёл на зов. Сделал несколько шагов – и увидел пред собой озеро.
Впрочем, озеро ли? Водоём на первый взгляд показался мне почти круглым, будто вычерченным под циркуль. И очень маленьким, метров пятьдесят-шестьдесят в диаметре. Встретивший меня высокий сухой берег казался насыпным, рукотворным. Словно кто-то большой и сильный, чуток подвинув к Дону дубовое редколесье, трудом и волей своей поселил тут эту глубокую воду. Потом обсадил её высокими, такими праздничными осокорями - стволы побелены мелом и синькой, листья, чуть ветер тронет, серебрянкой светят. Широко рассаженные кусты орешника его заботой поднялись непривычно высоко, сплелись клонящимися тяжелыми ветвями, образуя зелёный шатёр.
Вот тут, у самого берега, Он отдыхал от трудов, разговаривал по ночам с костерком: прибитое дождями кострище ещё не затянуло травой. А на заре он осторожно, чтобы не спугнуть утреннюю тишину, спускался к воде и закидывал удочки: недалеко от берега темнеют скрытые сейчас водой рогульки. Но Он, хозяин этого озера, ушёл куда-то по своим великанским делам. Ушёл давно: берег отвык от человеческого следа, крутая стёжка к воде вся густо исклёвана капелью, падавшей с веток во время дождя. Похоже, что этим летом здесь ещё не ступала нога человека…
Думая так, я с удивлением заметил, что рогульками обозначено единственное место, где густо заросший орешником и черноклёном крутой берег позволял спуститься к воде. Проглядывал там и небольшой береговой уступ, на котором вполне мог бы уместиться мой раскладной походный стульчик. Ну и, понятное дело, его обладатель.
Ни для кого другого места просто не было – ни слева, ни справа. Не было вообще, куда ни глянь, как ни вглядывайся. Вот это номер! Такого я ещё не встречал: озеро для одного. Потаённое. Дальнее. Тихое. Будто предназначенное для того, чтобы, глядя в эту строгую воду, увидеть себя. Не отражённого – настоящего. Сказать молча какие-то главные слова – и услышать ответ. И знать, что это не жёлтый дом тебя окликает, не лукавый нашёптывает за левым плечом.
И, каким бы он ни был, выслушать этот ответ по-мужски спокойно, без испуга и ропота…
Наверное, я не был тогда готов к исповеди.
Боялся себя.
И потому, чтобы перебить эти странные мысли, попытался затуманить себе голову разлитым в воздухе романтическим флёром. Сказал себе: так уютно, так покойно на этом высоком берегу, у этой затенённой, не тронутой болотной порослью воды, будто это я вернулся в детство своё. И нашёл свой потерявшийся дом, который мне в грёзах мальчишеских являлся.
Солнечная, кем-то заботливо прибранная (так кажется) полянка-крылечко.
Дальше веранда - собранные в большие снопы орешниковые стволы с тугим зелёным пологом над ними.
Берег, как самотканый бабушкин половик, - чистый, ровный, ни ржавых консервных банок, ни бутылок, ни прочего рукотворного мусора.
И озеро – как светлая комната, в которой синий, с белыми дымчатыми узорами потолок сделали высоко-высоко. И всё время хочется закинуть голову, чтобы его разглядеть…
Улыбнулся я этим своим новым мыслям, и даже по-взрослому себя одёрнул: «Ну вот, размечтался. Ты зачем сюда приехал?» И не смог, доигрывая роль, твёрдо себе ответить – зачем. Вроде на рыбалку, зачем же ещё? А идти к мотоциклу, отвязывать удочки, расклонять нависшие над высокой водой ветки, обустраивать «сидку» совсем не хочется. Держит что-то, не пускает. И мне не хочется этому противиться…
Наверно, я ещё долго сидел бы на берегу этого вынесенного за скобки жизненных сует озерка, не в силах противиться его чарам. Но вдруг очнулся, почувствовав, что зажатая в моей руке ореховая ветка не силах больше дирижировать комариным роем. Сочившийся между ореховыми кустами сквознячок не давал комарам меня окружить, но с подветренной стороны они вились густо, жалили больно. Вот и выход, такой очевидный, такой естественный: если не тронусь сейчас же, эта кровожадная орава меня тут просто заест!
Утешил себя тем, что ещё вернусь – потом, через время. В августе. Или в сентябре. Тогда комаров уже не будет вовсе. С ночёвкой приеду. Посижу у костра. Постою у воды. А на рассвете обязательно порыбачу: не может быть, чтобы в такой глубокой воде не было большой рыбы!
…Трогаясь, даже не оглянулся; зачем? А если бы оглянулся, то увидел, как за спиной у меня неслышно валится поперёк просеки вывернутый невидимыми вихрями сухостой, теснит свободное пространство черноклён, затягивает мой сквозящий след непролазная кленовая дурнина. Обернувшись, я увидел бы, что время сомкнулось – плотно-плотно, не оставив ни щелочки. Будто знало, что я не вернусь.
Не сумею, не смогу, не вырвусь.
Заест работа, заболею, уеду в другие места.
Найду оправдания.
Исчезну…
И только сегодня, написав эти строки, я вернулся. Вместе с вами. Чтобы постоять у той глубокой тихой воды, сказать какие-то главные слова – и услышать ответ. Мне, глупому, многие годы казалось, что я его уже знаю…
ТЁПЛОЕ МЕСТО
В тусовках современных «продвинутых интеллектуалов» очень ценится стёб, настоянный «на чёрном». Тут и всякого рода русофобская ирония, и чёрный юморок, от которого мухи мрут. Любят эти ребята и переносные смыслы - собственной выделки, с душком. Скажем, слово совок, - даже вот так, без кавычек написанное, - означает у них вовсе не простейшее орудие для уборки мусора, а недочеловека, не желающего отказываться от исторических свершений и нравственных ценностей советской эпохи. Прежние переносные смыслы, которые мы учились понимать по сказкам и поговоркам, уходят на второй план. Однако они живы. Когда о ком-то говорят: «Нашёл себе тёплое местечко», все понимают, о чём речь. Я тоже понимаю. Но я знаю и то, что главнее, важнее любых словесных иносказаний смыслы простые, корневые, изначальные. И когда я сейчас вывожу, набираю-отстукиваю название этого рассказа, странное испытываю ощущение. Мне кажется, что закрой я глаза и протяни руку к листку-экрану, она почувствует тепло – не перегревшегося от работы монитора, а строки, помнящей давнее, не выветрившееся, не остывшее.
Но мне хочется, чтобы тепло это смогли почувствовать и вы. И я продолжаю писать, продолжаю вглядываться в то, что, оставшись в прошлом, не миновало, не оставило моё зябнущее на ветру времени усталое сердце…
Разливы на Дону в последние годы всё чаще случаются «половинные»: полая вода целиком забирает себе пологий берег, а вот противоположенный обрывистый, как ни тянется, взять не может. Ещё два-три десятка лет назад такое трудно было себе представить. По колено в разливе брели всякую весну не только жмущиеся к ерикам вербы, но и нависающие над речными обрывами материковые дубняки – и нескоро, не в один день выбредали на сухое. Потом вода, постояв макушка в макушку с обрывами, начинала медленно оседать. И только к середине, а то и к самому концу июня проступала под отвесными кручами узкая пологая полоска нижнего, летнего берега. Рыболовы начинали ладить спуски, вырубая в кручах земляные ступеньки. Глинистая полоска нижнего берега сохла медленно, жадно чавкала жирной грязью, хваталась за сапоги, не давая разворота. Да и куда пойдёшь, когда тут и там лежат поперёк подмытые разливом дубы и вязы, заступают дорогу сползшие с коренного берега, перевитые корнями глыбы-надолбы?
Потому каждый рыболов ладил себе сидку тут же, около спуска, получая в своё распоряжение метров десять береговой полосы. Было такое место и у меня – ниже Стерляжьёго мыса, где омута-водокруты, умаянные своей бесконечной работой, отпускают вниз по течению глубокую тихую воду. Скрытое этой водой уступистое дно почти сплошь покрыто похожими на кораллы известковыми гребешками- кудряшками. На кудряшках этих столько оставлено рыболовами грузил и крючков – «Камаз» загрузить можно. Зато и уловы порой случались весомые: на этих крепях, где и коряг немало таилось, вольно, надёжно жилось всякой рыбе: стерлядке и судаку, лещу и густере, синцу и рыбцу. По ночам сомята попадались.
Меня тянуло сюда как магнитом. Однажды приехал с ночёвкой и вижу: плащ взял, а телогрейку забыл. Спешил очень, так за неделю по Дону соскучился. Время-то ещё летнее, август, но зори уже холодные. Ладно, думаю, у костра пересижу. Давай ставить донки, колокольчики прилаживать. Потом клёв начался. Да такой, что я и про телогрейку, и про костёр забыл. Только успевал наживлять снасти да закидывать.
И ведь какая особенность: когда клюёт, зацепов почти не бывает. Засёкшаяся рыба поднимает снасть, и грузило «летит», не касаясь дна. Важно только выбирать леску поживее, не давать слабины. И вот уже, вот она, у самого берега, добыча – остроносая, похожая на древнего ящера гибкая рыбина, грозящая в ближнем бою задеть мою руку разящими костяными шипами…
Брали и лещи. Засёкшись, они интеллигентно, без рывков позванивали колокольчиком. И я, спотыкаясь, спешил на зов: неловко держать перед дверью таких вежливых гостей.
Было уже за полночь, когда клёв прекратился. Я сел на ствол подмытого лежачего вяза, слушая речную ночь. Она шелестела осыпающейся с круч глиной, трогала спину близкими лесными шорохами, дышала в лицо влажным холодом береговой мяты. Холод этот забирался под рубашку, обживался там мелкими бегучими мурашками. Я тёр руками предплечья и колени, но мурашки не уходили.
Можно было бы разжечь костёр, но сначала придётся добывать сушняк. А это значит – карабкаться на кручу. Потом брести в подлесок, в дубняке сушняк давно повыбрали. Обросённые ветки будут хватать за плечи, касаться лица – б-р-р- р! Нет уж, лучше останусь на берегу. Передрожу часок-другой, а там, глядишь, и утренний клёв явится, согреет…
Пора устраивать себе ночлег. Ровное место я приметил ещё по-видному – как раз тут, около вяза. Мой фонарик почти совсем скис, я решил его поберечь и стал устраивать себе лёжку на ощупь. Опустившись на колени, я понял, что перед вязом весенней водой намыло полоску песка. Это было очень кстати: на засохших глиняных кочках особо не улежишь, все бока измозолишь.
И ещё одно открытие ждало меня: глубоко вдохнувший дневное солнце песок был тёплый. Я разгреб его, лёг в образовавшуюся ложбинку, натянул на себя плащ. Тёплой ватой тяжелила веки дремота.
«Т-тук! – гулко стукнуло что-то по плащу. Дремота тут же убрала с век свои ватные руки. Я попытался себя успокоить: это, мол, крайобрывный дуб уронил подточенный червяком недозрелый жёлудь.
А тут опять: «Т-тук! Т-тук!» - и вроде копошится что-то, устраиваясь поудобнее. Нет, это определённо не жёлудь. Приподнялся, нашарил в изголовье фонарик и ахнул: в слабом желтоватом свете проступили на зеленоватой плащевой ткани…лягушки! Целых три. Дёрнул ногой непроизвольно – они скатились в темноту. Только начал дремать, снова-здорово: «Т-тук!». И тут я догадался, что занял чужое место. Береговые лягушки по ночам зябнут, их тянет прислониться к чему-нибудь тёплому. А тут такая лежанка. Похоже, они давно уже её открыли. И были неприятно удивлены, явившись сегодня: прыгаешь на песок, а вместо него – что-то чужое, шевелящееся – да ещё и толкается! Явился какой-то самозванец и хозяев не пускает…
Жалко мне стало озябших береговых этих жителей. Решил: пусть будут в соседях, лишь бы целоваться не лезли; а то знаю я их, этих царевен… Укрылся плащом с головой, затих. Вот опять: «Т-тук! Т-тук!» - где-то у меня в ногах. Но я-то знаю, что ничего страшного нет. И дремота снова прикладывает к моим векам тяжелящую их тёплую вату.
Наверное, и сны мне тогда тёплые снились. Но я их не помню. А заветное место своё с таким странным, совсем не рыбацким названием помню. Оно и теперь не остыло. Кажется, приложи только руку….