***
Я помню трëхлапого кота на твоих коленках, —
в шутку его называл Джоном Сильвером, —
помню высь с подмастком молочной пенки,
клеймëную иглами ржавых шильев.
Нас делят вëрстами, лычками на погонах;
я пëс подшинельный, полковничьих стëбов пáрия,
наевшийся всласть уставного гонора,
живущий в надеждах — в их липовом мареве.
В последний раз ты встретишь меня с вокзала,
положишь в карман дольку лета, как передачку,
сойкой взлетишь над заводом, что злобно скалит
подлáсые трубы, смогом испачканные.
Я уйду туда, как хрипел из плеера Муцураев,
на мордованных бэтрах — в весну из песни "Дельфина";
вошью в камуфляж январь, да присяду с краю,
а ты не горюй: у мамы моей — два сына...
***
Зима приходила
в Руссланд —
мы чувствовали еë поступь
по выбитым рельсам,
невымощенным путям,
засечным блокпóстам,
обряженна, венценосна —
шуршала,
распутицу саваном меряя,
и падали ей
в сапоги, выдыхая,
скорëженные эйнхерии.
она приходила,
смотрела,
как в борозды сыпали рожь —
в улыбке,
она зарезáлась в землю,
как финский нож,
расчерчивала траншейки,
засеивала
штандартами и стальхельмами,
варяги
смерзались с бронëй,
как со скалами Ниффельхейма.
Зима раскрашивала разъезды,
разливисто пела:
«люли́-люли́,
ой, да варяг,
возьми!
возьми,
в бело-полюшке заколи!»
кенты говорили, поржав:
«с нами Бог и Мороз —
всë косно...»
глазëнки
на том берегу
отмирали в кромешный космос.
Зима расшаркивает
в окопах,
румянит тëплые лица,
поручик заглядывается
на вспоротую артой Галицию —
просëлки да хутора,
стальхельмы,
рассеявшиеся руслами,
эйнхерии
низошли из Асгарда,
чтобы
остаться
в Руссланде.
***
пили на рельсах,
сбежав от мерцающих линий,
издали смахивавших
на трассеры, только застывшие,
так безызъянно
пусты посадки среди полыни,
мальчики в них,
как узоры на скатерти, вышиты.
блики на вóрони,
иней в бензиновой мути,
все, как один — сухи,
жилисты, непричëсанны,
месяц
расплëскивался по коже разводами ртути,
в грудь отбивало мерно
камазовскими колëсами,
мальчики сельские,
падавшие в траву, как в фетр
матушкиного сарафана
(такого же колкого и линялого) —
их бортовали
за письма, за лишние километры,
коротко обеляясь,
мол,
«затолкают в «уралы».
им бы от этого плакать, отхаркиваясь под взрыдами —
всë б хорошо,
да хер тáм: пацаны не плачут,
лишь молча
подбрасывают хрусталики свои взрытые
в пáдымок спревший,
сворачиваются в калачики,
и падают,
падают всë в траву,
в васильки измятые,
к небу лицом,
не зассав ни пшеков, ни «леопардов»,
тонкозапястные,
будто дети,
падают в жухлую мяту,
в кровушку беспородную
так,
будто взрослые,
падают.